– Во всяком случае, мне так показалось, – сказала она. – Стар выглядела очень расстроенной… Очень взволнованной… Даже не знаю. Ты или, вернее, человек, которого я приняла за тебя, повернулся к ней спиной и ушел. Я было направилась к двери, но Стар вошла в магазин и так на меня посмотрела, что я прикусила язык. Мистер Бигелмэн сделал нам дополнительную скидку, и я вытащила свою кредитку. Но по дороге домой я все-таки задала вопрос Стар.

– Что она сказала о том парне?

– Сначала она сказала, что никакого парня не было. – Лаура оттолкнулась от колонны. – Затем сказала: ой, она забыла, к ней подошел какой-то прохожий и спросил, как пройти туда-то. Затем она расплакалась. Она очень надеялась, что я не замечу, и очень не хотела говорить тебе об этом. Я была гораздо больше заинтересована в том, чтобы ты сам все рассказал, потому что Стар не собирается вообще ничего мне говорить. Однако это был не ты, я обозналась. Несомненно.

– Несомненно, – эхом откликнулся я.

Объявили рейс. Фил притянул меня к своей груди и сказал, что гордится мной. Объятие Лауры было дольше и крепче, чем Фила. Я проговорил, что люблю ее, и она ответила, что любит меня. Я предъявил на контроле билет, шагнул в зев перехода к самолету и оглянулся. Фил улыбался, а Лаура всматривалась в меня, будто хотела получше запомнить мое лицо. Я помахал им Словно свидетели на присяге, они подняли правые руки. Поток пассажиров в лыжных куртках и с сумками на колесиках подхватил меня и повлек к лайнеру.

10

Мидлмонт сомкнулся вокруг меня и зажал в кулак. За неделю до выпускных экзаменов я провалился еще глубже в знакомое ощущение пустоты. Под свинцовым зимним небом, как заведенный, я в спешке курсировал между учебным корпусом, столовой, где я работал, и библиотекой; возвращался вечерами в общежитие и частенько засыпал, уронив гудящую голову на раскрытую книгу. Порой казалось, будто одна студеная ночь переносила меня в другую без перерыва на свет дня: иногда я смотрел на часы, видел стрелки, показывающие четыре часа, и не мог с уверенностью сказать, пропустил ли я необходимые несколько часов сна, или пару лекций, или появление перед кастрюлями и противнями.

Первыми в выпускной сессии были экзамены по английскому и французскому языкам, за ними – история, затем выходной день, потом – химия и последним – математика. Помню, как в понедельник и во вторник я входил в облитые ярким светом аудитории, садился, брал синие тетради [10] и экзаменационные листы и уносился мыслями так далеко, что был не в состоянии понять даже вопросы. Затем по капле начинали просачиваться нужные слова, темнота рассеивалась, и вскоре – будто переданные кем-то по радио, а не подсказанные собственным разумом – предложения сами собой складывались у меня в голове. Я строчил, пока не заполнял полностью синие тетради, и лишь тогда останавливался.

В среду вечером я заснул за столом. Шум за дверью выдернул меня из забытья. Открыв дверь, я вздрогнул, увидев прямо перед собой однокурсницу Симону Фейгенбаум – мы с ней занимались французским в одной группе. Симона приехала из Скарсдейла. Она курила «Житан» и была из поклонников Боба Дилана и Леонарда Коэна, а значит, одевалась во все черное. Мысль, что Симона зашла за учебником, испарилась в то же мгновение, как только она подняла руки и обняла меня. Где-то посреди долгого поцелуя она расстегнула молнию моих джинсов и запустила туда руку с лукавой и забавной напускной развязностью.

Одежда полетела в стороны, мы повалились на мою узкую кровать.

И тотчас Симона Фейгенбаум заскользила над моим телом… и под ним… и вдоль него… ее груди на моем лице… затем ее живот, ягодицы… затем ее лицо прижалось к моему… Мы усердно трудились, как поршни, пока меня вдруг не охватила сладостная дрожь. Ее груди толкали меня в лицо, и я вновь почувствовал свою силу, не успев почувствовать слабости, и мы вновь прошли весь круг, только на этот раз медленнее. А потом еще, пока мои бедра не заныли от напряжения и мой пенис не сдался, безвольно опустившись, как белый флаг. Мне было восемнадцать, к тому же я был девственником.

Часов в шесть утра Симона выскользнула из кровати и оделась. Она спросила, есть ли у меня сегодня экзамен.

– Химия, – ответил я.

Она показала пузырек с таблетками, потрясла им в руке и бросила на стол.

– Прими за пятнадцать минут перед выходом. Они волшебные. Сам себя не узнаешь.

– Симона, – сказал я. – Почему ты пришла ко мне?

– Хотела с тобой хоть разок переспать до того, как ты вылетишь из колледжа.

Открыв окно – я жил на первом этаже, – она спрыгнула на гребень сугроба между общежитием и дорожкой. Я закрыл окно и поспал пару часов.

По дороге на экзамен я проглотил таблетку. Еще одна ярко освещенная аудитория, еще один зловещий стол. Во время раздачи синих тетрадей и экзаменационных листов я не чувствовал ничего особенного – лишь будто выпил чашку крепкого кофе. Я открыл синюю тетрадь, прочитал первый вопрос и понял, что не только отлично понял его – я был в состоянии отчетливо увидеть каждый пунктик ответа на соответствующей странице учебника, словно их развернули у меня перед глазами. К концу часа я заполнил три синие тетради и выполнил все задания, кроме одного из разряда экстра-кредитных [11] . Я выплыл из аудитории, подошел к ближайшему питьевому фонтанчику и залпом выдул кварту холодной воды.

До экзамена по математике оставалось двадцать четыре часа. Я принес гитару в комнату отдыха и провел вторую половину дня, играя намного лучше, чем мог о себе вообразить. Я пропустил обед и забыл о дежурстве в столовой. Зато вспомнил вступление к «Skylark» и слова песни «But Not for Me». Я знал, кого встретила моя мама на тротуаре у «Бигелмэна», – меня, настоящего меня, вот этого самого. Шесть-семь часов спустя я встал, объявил слушателям: «Мне надо вызубрить учебник по математике», – и под плеск аплодисментов удалился в свою комнату.

Когда я раскрыл учебник математики, то вдруг понял, что знаю каждую страницу назубок, включая сноски. Я завалился на кровать и, уставившись в потолок, отметил, что его трещины складываются в математические символы. Кто-то в коридоре заорал: «Данстэн, к телефону!» Я поплелся к телефону и услышал в трубке голос Симоны Фейгенбаум. Она спросила, как я себя чувствую. Отлично, сказал я. Таблетка помогла? Думаю, помогла, сказал я. Хочешь еще? Нет, ответил я, но, может, ты придешь ко мне?

– Шутишь? – Она рассмеялась. – У меня еще все болит. К тому же мне надо готовиться к последнему экзамену. Потом еду домой; так что увидимся после каникул.

Я поплелся обратно в комнату и снова лег. Сон отказывался приходить до семи утра, когда выползшая из углов и укутавшая стены полная тьма не отправила меня в область бессознательного.

Некто, кто мог быть или же не мог быть мной, предусмотрительно завел будильник на время за час до экзамена. Тот же некто поставил будильник на столе подальше от кровати, заставив меня подняться, когда взвыл сигнал. Пошатываясь, я направился в душ и замер там под струями попеременно то горячей, то холодной воды, постепенно сознавая, что проспал и завтрак, и обед, что в данный момент я пропускаю два часа дежурства в столовой и должен сначала выжить на экзамене по математике, прежде чем смогу утолить голод. Я покопался в ящиках стола и обнаружил полпакетика «М amp;М», непочатую банку орехового масла и зеленоватые, в пятнышках соли, прилипшие ко дну пакета остатки картофельных чипсов. Я набивал этой снедью рот по пути на экзамен. Профессор Флэгшип бродил от стула к стулу, раздавал испещренные математическими формулами толстые пачки листов и приговаривал:

– Вам предстоит письменный тест, в котором вы из нескольких предложенных ответов выберете правильный. Подчеркните ответы, а для расчетов используйте синие тетради. – Обратившись ко мне, он добавил: – Удачи, мистер Данстэн.